Сергей Вавилов об аресте своего брата, академика Николая Вавилова
13 августа 1940 г.
За эти дни столько перемен и самое жестокое несчастье. У брата Николая 7-го на квартире был обыск. Сам он сейчас во Львове. Значит, грозит арест, значит рушится большая нужная жизнь, его и близких! За что? Всю жизнь неустанная бешеная работа для родной страны, для народа. Пламень работы, вся жизнь в работе, никаких других увлечений. Неужели это было не видно и не ясно всем! Да что же еще нужно и можно требовать от людей! Это жестокая ошибка и несправедливость. Тем более жестокая, что она хуже смерти. Конец научной работы, ошельмование, разрушение жизни близких. Все это грозит. Эта записная книга выходит книгой горя: смерть матери, сестры, теперь ужас, нависший над братом. Думать о чем-нибудь [другом] не могу. Так страшно, так обидно, и так все делается бессмысленно. Хорошо, что мать умерла до этого, и как жаль, что сам я не успел умереть. Мучительно все это до невыносимого.
О Николае вестей новых нет и на сердце так тяжело и так обидно.
20 августа 1940 г.
Дождь, тоскливый осенний мелкий дождь. Вспоминаются все жизненные несчастья. Случай с Николаем хуже всего, он хуже смерти. Энергия, намерения, планы, желание работать — ничего нет.
17 октября 1940 г.
Бегут, бегут дни. Третий месяц со дня ареста Николая. Вчера хоронили Е.В. Милановского, умер от неудачной аппендицитной операции, лет 48-50. Как это просто и неизбежно и разрешительно для всяких узлов и трагедий. На свете надо жить твердо, всерьез, веруя в абсолютность эфемерных отношений, договоренностей, условностей между людьми, или самому создавать их. А вот положение стороннего наблюдателя, называющего эфемеры эфемерами, обрывающего все лепестки луковицы в надежде найти несуществующую абсолютную сердцевину — положение несносное и обреченное.
21 ноября 1940 г.
Людей боюсь, а без людей не могу, и хочется умереть быстро, незаметно, безо всякого следа. Только ночные часы под одеялом — спокойствие, подобие смерти.
9 января 1941 г.
В «Правде» сегодня странный фельетон «Марко Нечай», явная история Николая и Лысенко. К чему?
31 января 1941 г.
Трагедия Николая как непрерывная marcia funebre.
5 февраля 1941 г.
Вечер после депутатского приема. Слезы, квартиры «реабилитированные». А завтра — полгода несчастия Николая. Какая бессмыслица и безжалостность. Жизнь — сплошная сутолока около науки, о науке, только о ней одной и вот тюрьма!
18 февраля 1941 г.
Но валишься вниз, где несчастный Николай, где смерть «своих[»], где пошлость, примитив, тюрьм[а].
1 апреля 1941 г.
Сессия Верх[овного] Совета P.C.Ф.С.Р. Справочник Академии Наук на 1941 без Николая. Завтра именины мамы, сестры, мои, смерть сестры. Чувство собственного бессилия, как перед нависшей громадной скалой. Хотя бы все это поскорее рухнуло и придавило.
2 апреля 1941 г.
Пятидесятые именины. Был на кладбище. Из тайников памяти все опять выглянуло наружу. Больше 40 лет хожу по этим печальным гнилым дорогам кладбища. Вспоминаю похороны бабушки Домны. Поминки с кутьей и медом в доме около кладбища, потом грустнейшие похороны Илюши. Гиацинты, запах которых навсегда связался с его смертью. Фотографическая лавочка у Заставы. Покупал бумагу и пластинки, чтобы проявить и отпечатать снимки Илюши в гробу. Похороны Баумана. Потом мама, потом сестра. Прошлогодний разговор с Николаем, кому из нас кого раньше хоронить придется. На кладбище все одряхлевшее, разваливающееся, но наиболее резко напоминающее старую Россию. Дряхлый грязный поп, седой, ищет, кто бы взял отслужить панихиду. Старые памятники. Только здесь свои и остались.
15 апреля 1941 г.
Ужас судьбы Николая висит как зловещее страшное облако надо всем.
5 мая 1941 г.
А пока что безнадежная тоска, опускающиеся руки, трагическая судьба Николая, ни минуты не выходящая из головы и парализующая все.
30 мая 1941 г.
Догадываюсь, что дела Николая неважные.
12 июня 1941 г.
Со времени смерти мамы, сестры, ареста Николая и стукнувших 50 лет вполне ясно почувствовал старость, понял, что осталось немного. И вот, несмотря на весь ужас, чувство, что «многое осталось сделать».
6 июля 1941 г.
Сегодня две недели начала войны и 11 месяцев Николаевой драмы. Опять воскресенье, опять ходил по пустым книжным лавкам. Город застыл, ископанный блиндажами со снятыми лесами с Зимнего, Штаба, Биржи, где производился ремонт. Идут без шапок добровольцы. Жители медленно движутся. Оцепенение, недоумение. Стреляют по одиночкам, залетающим разведчикам. Военные вести пока невеселые, бои под Островом.
9 августа 1941 г.
Десять дней волочения из Северной Пальмиры в вонючую грязную Казань. Через Ярославль, Рыбинск, Муром. Сначала ж.д. пути, усеянные
немецкими злобными и систематическими воронками, кой-где разбитыми составами, затем грязные, забитые поездами станции вроде Мурома, где стояли 1 1/2 суток, погрязая в помойной яме не чистящихся путей и собственного навоза. Ехали по-барски в академическом эшелоне, в мягком вагоне. Каждый день часа по три в купе приходил старик Крылов А.Н. и рассказывал со вкусом и умением про старое и бывалое, про министров, Государственную Думу и пр. В пути исполнилась годовщина исчезновения Николая. О войне ничего толком не знаем. Завтра собираюсь в Йошкар-Олу. До чего еще убога Россия!
16 августа 1941 г.
О Николае сведений никаких, и все становится мрачнее и страшнее и «одно на целом свете верно то, что сердце сердцу говорит в немом привете». Помимо Олюшки ничего больше не осталось. Готов рухнуть в любую бездну.
24 августа 1941 г.
О фронте и войне мало что известно, чувствуется только тревога. У меня слабость, апатия, отсутствие мыслей и перспективы и судьба Николая, да всей нашей семьи вообще и больше [-] людей и мира, из головы не выходят.
29 августа 1941 г.
Тяжело невыносимо. Во сне видел Николая, исхудавшего, с рубцами запекшейся крови. Голова бездейственна. Чувствую страшный отрыв. Случайность, вздорность, ненужность, ошибочность бытия.
7 сентября 1941 г.
Рассказы совсем невеселые. Танки наши хорошие, пехота хорошая, слабо с авиацией, отсутствие согласованности в действиях, а в итоге немецкие удачи. Какие-то неясные вести о Николае, о том, что он попал в Самару. Вонючая Казань, концентрация физиков такая, что склоки, сплетни и драки неизбежны. Кавардак на вокзале при отъезде из Казани. Здесь сегодня воскресник, прокладка кабеля.
19 сентября 1941 г.
Мрачные новости о Николае. Немцы около самого Киева. Холодный, осенний дождь и царевококшайская глиняная грязь. Silentium. И сил нет, никаких следов творческого напряжения, поддерживавшего в жизни.
22 сентября 1941 г.
Заболел, температура, бронхоэктазы, нарыв на ноге, сижу дома вместо Казани. Взят Киев. Странное молчание из Ленинграда. Очень тяжело. Самый настоящий и безысходный пессимизм. Никакой надежды на себя, на творческий расцвет. Ненужность, случайность. Холодная дождливая погода. О Николае вестей дальнейших нет. С какой бы радостью незаметно «асимптотически» сошел на нет — умер. Последовательные удары: смерть мамы, собственная болезнь, смерть Александры] Ив[ановны], война, арест Николая и новая страшная фаза войны — все это за три года. Слишком много.
29 сентября 1941 г.
В своей походке, жестах, движении, голосе, интонациях узнаю Николая. Трагическая метемпсихоза.
13 октября 1941 г.
Сегодня узнал из письма Е[лены] Ивановны о печальной и мрачной участи Николая. Страшно и грустно безгранично. С какою бы радостью завтра не проснуться и умереть хотя бы от фугасной бомбы. Никогда я этого не забуду.
Подожди немного
Отдохнешь и ты.
30 октября 1941 г.
Письма от сына. О Николае ничего больше не слышно.
7 ноября 1941 г.
О Николае дурацкие радужные вести из Питера, от «прилетевших». По-прежнему кажду[ю] минуту с удовольствием бы незаметно «через сон» перешел бы в небытие.
12 ноября 1941 г.
Полная неясность и немота с Николаем. От сына тоже вестей нет.
24 ноября 1941 г.
О Николае ни слуха, ни духа. Здесь тише, но души нет ни у кого, и у меня она улетает. Застыл ум, воображение, хочется замерзнуть, заснуть и не просыпаться.
27 ноября 1941 г.
Сегодня день рождения Николая, ему сегодня 54 года. Этого я не забыл.
28 ноября 1941 г.
О фальши и лжи. В жизни не хватает абсолютного, точки опоры, за которую можно было бы удержаться. Не хватает тайны и нет искренности, без которой так трудно, противно и больно. Фалыи[ь] крикливая, самая грубая, некультурная, от которой спрятаться некуда. Жизнь вместо пестрой, странной, сложной, тонкой, приветливой и искренней какая-то отвратительная казарма, в которой приходится маршировать и кривляться и фальшивить, фальшивить. Потому каждый раз, заснув, хочется не проснуться.
7 декабря 1941 г.
О Николае вести от Шидловского. Кто-то ему написал из Куйбышева, что Николай скоро приезжает в Казань. Во всяком случае, непонятно, кому это надобно выдумывать легенды? А между тем кто [-то] несомненно их выдумывает.
9 декабря 1941 г.
Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. Выход один вижу, от жизни уйти. Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома.
16 января 1942 г.
Для жизни нужен какой-то искусственный допинг, иначе не знаю, как я ее дотяну. Не за что зацепиться.
10 февраля 1942 г.
Сижу по-прежнему дома. Духовное опустошение продолжается. Флуктуационность бытия, истории совершенно гипнотизировала. Наступает прострация и нирвана. Днем спал и видел Николая. В этом сейчас оставшийся фокус жизни.
12 февраля 1942 г.
Пока есть независимые жизненные стимулы: самолюбие, любовь, голод, любовь к вещам, собственничество — жизнь идет сама собой, а «философия» — только тоненькое облачко, мигом разлетающееся от жизни. Но вот сейчас у меня страшное. Постарел, все умерли, Николай хуже, чем умер, остались Олюшка и Виктор. Честолюбие испарилось и так ясна его пустозвонность, прочие «инстинкты» совсем замерли и вот я лицом к лицу с «философией» с очень ясным и широким сознанием.
21 марта 1942 г.
Завтра астрономическая весна, а на дворе каждый день 30° морозы. Постоянные разговоры о недостающей еде, об огородах. Похудевшие люди. Возвращающиеся ленинградские тени. Радио: «ничего существенного не произошло». Интеграл невеселый. О Николае по-прежнему ничего. Смерть Миши Хвостова на Биржевой линии, в роковом доме № 4 прошла, как одно из бесчисленных несчастий. И все же люди живут и на смену миллиону умерших питерцев остаются миллионы живых. Ледяной объективизм и безразличие цифр. Хотелось бы незаметно оледенеть, заснуть и обратиться в неорганический прах.
28 марта 1942 г.
Представляется Николай, живой, страдающий, с разбитой жизнью.
7 мая 1942 г.
Самое тяжелое — все люди чужие, всем до себя, «жрецы минутного, поклонники успеха» и жизнь моя кажется такой эфемерной чепухой и никому не нужной флуктуацией. Вчера светлое пятно, признак того, что «категорический императив» нравственный в академическом сборище не совсем умер. На выборах в Президиум Лысенко «за» было подано 32 голоса, «против» 28. Я был в счетной комиссии, юридически «за» было 36, «против» 24, но из 36 «за» вместо плюсов имели минусы. Правда, эта пощечина дана по полену, но, может быть, кто-нибудь об этом узнает. Тень Николая для меня все заслонила.
8 мая 1942 г.
Для финала разговор с Комаровым о Николае. «Страшно нужен, без него ничего не сделаешь с агрономической наукой». «А что-же делать». «Писать». «Боюсь, посадят, я страшно испугался при выборах Лысенки». Господи, какое убожество, низость, трусость. Для чего такие люди живут? В Казани теперь господствует А.Ф. Иоффе, он же Абрам II (это после дисграсированного Деборина).
14 июня 1942 г.
О Николае ничего. Мертвая стена.
9 июля 1942 г.
А о Николае ничего.
19 июля 1942 г.
Позавчера сон, сильный, резкий. Какое-то явно враждебное общество с[ельско-]х[озяйственных] людей и вот Николай, шепчет, что свободен, в каком-то полуарестантском одеянии защитного цвета. «Весь мой труд сосчитали сорными травами». Необычная острота чувства во сне. Вчерашняя ночь — какой-то странный сон с револьвером в крови. Итак [,] явь и сон. И, несмотря на радость, очень тяжело и грустно. Хочется передать действительное психическое мое состояние, но не удается, неуловимо. Устрашающий объективизм, ницшеанский объективный человек, а вместе с тем острое болезненное «я».
22 июля 1942 г.
Виктор здесь, но нет Николая и несчастие становится еще глубже. И снова деревянный материализм и превращение человека в мягкую машину, в забор, в камень и хочется самому скорее окаменеть.
23 августа 1942 г.
Лето кончилось, оно было на редкость холодным, десяти дней по настоящему жарких за все лето не было. Сейчас совсем холодно. Состояние тоскливо безразличное. Люди кажутся мухами. Так же просто родятся, живут и умирают.
7 сентября 1942 г.
А о Николае ничего.
14 сентября 1942 г.
Сегодня утром снова вспомнил, что Николая нет уже 3-й год. Война… По-прежнему уверен, что Гитлер сломает шею, но дальше [-] ни в чем. Вот даже написать ничего не могу. Пишу совсем не то, что хотелось бы, руки и мысли дряблые, безвольные, бессильные.
20 сентября 1942 г.
О Николае ничего. Может быть, нет на свете, это совсем не плохо. Хорошо вовремя и незаметно уйти. В лучшем случае статистическая эволюция с индивидуальными глубочайшими отрицательными флуктуациями не утешительна. Есть люди активные слепые (в большинстве случаев) деятели этой эволюции и пассивные созерцатели (это зрячие). Тем и другим нехорошо.
25 декабря 1942 г.
Для чего и кому нужны эти записи? Сейчас это кажется просто писанием вилами на воде. Страшная грусть, посеянная историей с Николаем, полная разуверенность в себе самом и в своих силах и способностях и, наконец, «философия» самая холодная, ледяная и флуктуационная. Это сейчас (т.е. последние месяцы) основа.
В поезде в Свердловск в купе: Иоффе, Капица, Семенов. Бездарные «благочестивые» разговоры. Капица на вершине фаворитизма. Смесь неинтеллигентности с хитростью, ловкостью и полной беспринципностью. Талантливый автомат. У Иоффе трудно выразимая нравственная нечистоплотность, отсутствие настоящего дара, вид жирного банкира. Семенов, при всех способностях, невыносимая поганенькая нравственная блудливость. В купе было трудно дышать.
Люди — заводные игрушки. Центр интересов «выдачи» прикладов, валенок, парфюмерии[и], съедобного. Жранье в Доме Красной Армии. Продажные мысли, слова. Николая, кажется, выбрали в Королевское Общество.
27 февраля 1943 г.
Три года тому назад начались несчастья. Сестра проводила в больницу, а сама умерла, а потом Николай и т.д. Три года тому назад кончил курить. Страшно тяжело жить. Если бы был какой-нибудь порошок вроде аспирина уничтожительный — давно бы не было на свете.
28 марта 1943 г.
В голове никакой сосредоточенности. Николай?
2 мая 1943 г.
Грустная тень Николая, всюду как фон.
14 мая 1943 г.
Если у гитлеровцев головной мозг еще в ходу — то они должны со дня на день полностью капитулировать. Но, может быть, еще долго продолжится агония курицы с отрезанной головой, руководимой спинным мозгом. О Николае ничего и жутко подумать.
5 июля 1943 г.
Страшная телеграмма от Олега о смерти Николая. Не верю. Из всех родных смертей самая жестокая. Обрываются последние жизненные нити. Невменяемость. Все равно, что стегать море или землю. Проклятое сознание. Реакция правильная одна, самому поскорее умереть любым способом. Не за что удержаться. Бог рассеялся, только свои, родные, но они готовы к тому же. А Николаю так хотелось жить и умел он это делать. Господи, а может все же это ошибка?
6 июля 1943 г.
Не забуду никогда вчерашнего Олюшкина крика, плача, когда сказал ей о Николае. Это было то, что нужно. А у меня замерзшая, окаменевшая душа, почти переставшая жить. Реакция одна — хочется самому умереть и если бы под рукой был револьвер или яд, может быть, вчера бы меня и не было. Работаю, живу, как автомат, зажав мысль. Спасаюсь опять итальянской книгой A. Maurel: Un mois a Roma. Когда Николая арестовали, читал Pilgerfahrten in Italien
«Когда я буду погибать
Тогда волшебной пеленой
Ты ниспади передо мной
Италия, мой край родной».
Лет 30 [назад] писал это. И так оно и есть. Сейчас так хочется тихой, быстрой, незаметной смерти.
8 июля 1943 г.
Цепляюсь за надежду, что телеграмма ошибочная. А мысль и жизнь отравлена. В это же время надо работать, надо лететь в Москву. Все это такое растаптывание единственного, что осталось, что о чем же думать кроме смерти.
11 июля 1943 г.
Николай — пытаюсь говорить, что не верю, а между тем это почти несомненно. Наглое выступление Капицы. Как бы хорошо разбиться на самолете. Так тяжело. Никакого творчества, ничего не хочется видет[ь], повода к жизни нет. Трагедия Николая забыться не может. Это страшнее и несправедливее Галилея и Лавуазье. Был Олег, ему сказали, что Николай будто бы умер 11-го июня, месяц назад.
21 июля 1943 г.
В Казань из Москвы приехал 18-го ночью и вчера вернулся сюда. Олюшка получила от Елены Ивановны из Саратова телеграмму, что Николай умер в саратовской тюрьме 24 декабря 1942 г. У меня отрезана добровольно-сознательная часть жизни. Существую автоматом. Потух всякий творческий и наблюдательный порыв. Кричать и бить кулаками тоже не могу, слишком много видел, знаю и понимаю, и нет энергии. Как умирал Николай? Из семьи остался я один. Остальное — младшее поколение, на нас непохожее.
25 июля 1943 г.
За исключением Олюшки говорить не с кем. Не с кем говорить о Николае. Вчера Олюшкины именины, Кравец с анекдотами, мелкие, пустые разговоры. В голове оскудение. Ни физики, ни метафизики. Бездарное, страшное житье. Сегодня 23 года нашей свадьбы.
1 августа 1943 г.
В Институте непрекращающаяся череда разговорных дел. Визит С.Г. Суворова из ЦК — три дня. Тяжелая усталость. Страшная тень Николая начинает в памяти затуманиваться. Через неделю надо опять в Москву. Тянущаяся жизнь без гения, без желания. С полной ясностью понятно, что большая часть прожита, пора готовиться к концу, который совсем не пугает.
3 августа 1943 г.
Стоит осенняя холодная дождливая погода. Илья пророк на себя не похож. Вспомнил сегодня утром, как мы с Николаем в Богдановке клубнику воровали в имении у Басовой.
5 августа 1943 г.
Война продолжается. Советские войска вошли в Орел, просвещенные мореплаватели бомбят Неаполь, и смысл этого (даже разбойничий) совсем утерялся. По правилам всякой логики Гитлер войну проиграл, а она продолжается. Опять в голове картина курицы, бегающей с отрезанной головой. Спинной мозг. А у меня надо всем Николаева тень. Жить стало очень трудно.
6 августа 1943 г.
Три года тому назад в этот день был арестован Николай. Теперь он умер. Говорить я ничего не могу.
26 августа 1943 г.
Во сне Николай, в состоянии полумертвеца. Жалко, страшно и хочется поскорее превратиться в камень без сознания.
10 октября 1943 г.
Не писал почти месяц: все в Москве. Состояние и настроение как перед последней трагедией. Балаган академических выборов. Замкнутые «экспертные комиссии» по специальностям, не общающиеся одна с другой, не допускавшие академиков даже для разговоров… Жалкие расспросы о Николае, чтобы сразу перейти к другим темам. <…> Олег из Саратова приехал. Николай умер 26 января 1943 г. До 20 апреля в камере смертников. Смерть, вероятно, от цынги. Теплая осень. Падающие последние листья. Мечтаю о какой-нибудь медицинской таблетке, которая быстро бы и незаметно отправ[и]ла на тот свет. Науки целый месяц нет. Холодно. Хожу в Николаевом пальто. Читаю В. Розанова, Радищева, По Э. Кончается война. По-прежнему не понимаю, почему немцы не капитулируют.
