Не предназначавшаяся для публикации запись рассказа Михаила Ульянова о работе над фильмом Глеба Панфилова «Тема»

Это была драматическая история. Глеб Панфилов — человек с большой и редко встречающейся убеждённостью в своих взглядах и решениях. Он показал мне сценарий «Темы» и пригласил поговорить о том, как играть Кима Есенина (исписавшегося драматурга, переживающего экзистенциальный кризис — ВМ). И сразу возникли разногласия в понимании роли.

Я, вахтанговский актёр, воспринимал её как трагически-сатирическую. Трагически сдвинутую и как бы доведённую до абстрагирования этой темы, до абсурдности бытия этого человека, несвязанности со всем, что его окружает Он — плод нашего общества, определённого общества. Но в то же время он — как бы вычисленный характер, и я думал играть его с ироническим отношением, показывая зрителю: видите, до какой черты можно дойти. Что-то брехтовское было в моём понимании, в том, чтобы отступить несколько от того характера, изображая его абсолютно реалистически — но, тем не менее, имея свою позицию по отношению к нему.

На это Панфилов сразу сказал: нет, это серьёзный, глубокий, трагический человек, со своей драматической жизнью, о которой он сам говорит: «Сижу в президиумах, а счастья нету”. Потом была проба, по-моему, даже две. И вдруг Панфилов звонит мне и говорит: «Я очень извиняюсь, мне очень неудобно перед вами, мы уже так много с вами разговаривали, думали об этом, но, после мучительных раздумий я пришёл к выводу, что на эту роль более подходит Алексей Баталов — своим внутренним миром, своим лицом, пластикой, своей интеллигентностью, и т.д., и т.д. Мне очень жаль, но дело превыше всего.

Для меня это было довольно горестно, и, тем не менее, я сказал: «Нет, так нет, не кончается же жизнь этой ролью». Но буквально через день или два, сейчас не помню, Панфилов позвонил снова и сказал: ”Всё-таки я решил взять вас. Соглашайтесь, пожалуйста, и прошу — не обижайтесь». Так как мне интересно было сняться у такого режиссёра, и он пригласил меня на такую интересную роль, я, конечно, не держал на него обиды и сказал: «Ну, что ж, давайте!»

Почему, мне кажется, он всё-таки остановился на мне, и почему отказался от прекраснейшего актёра и моего большого товарища, с которым мы снимались вместе, и замечательной личности? Думаю, потому, что в Алексее есть некая, как бы сказать, исключительность. Он всё-таки элитарный человек, чуть в сторонке от общего ряда. А таких, как я – миллион. По фактуре, по внешнему и по внутреннему, по всей вероятности, виду, и по, так сказать, некоей очень чёткой причастности к определённому психофизическому виду русского человека, выросшего вне интеллигентности. Мы все — интеллигенты первого поколения. Поэтому у нас есть и то, и это.

Василий Шукшин в этом смысле представлял как бы переломный момент. Он наоборот, подчёркивал свою мужиковатость, держался за неё, сопротивлялся, но всё равно уже вылезал из этой почвы, хотя ещё не влез в ту. Вот, приблизительно, все мы находимся в таком положении. И, вероятно, слом такого человека более трагичен. Когда ломается интеллигент, человек элитарный, человек особенный, как бы сказать, штучный — ну, тут что называется, чего уж переживать! Так и должно быть. В наших условиям выжить может разве что монгольская лошадь, которая ест у себя с копыта землю и пьёт собственную мочу. Вот наш человек: среднего роста, крепыш, мордатый и пузатый, несмотря на голодуху.

Вот характерный американец: высок, поджар, тощ. У каждой нации своя, так сказать, типогенная личность вырастает. Вот я, вероятно, отношусь к этой типической категории. И когда такой человек вылез в первое колено интеллигенции, будучи связанным — и он надломился, то понятно, что надламывается не исключение – надламывается класс. Потому я и согласился. Работать было чрезвычайно интересно, потому, что его, Панфилова, поразительная уверенность, я бы сказал, сочетается с поразительной тревогой по поводу каждого
своего железно уверенного и решительного шага. Тревогой, потому что промахнуться с этой картиной было бы нельзя.

И вот эта картина, которая снималась долго, какими-то маленькими дозами — я фактически целый год был занят. Почти полгода мы были в Суздале, я, помню, грипповал, полубольной снимался — в этой кепочке, в этом пиджачёчке. Хотя вид мы, мне кажется, выбрали точнейший.

Потом фильм почему-то положили на «полку». Почему, я, честно говоря, так и не понял. Какие-то усилия на уровне «Мосфильма» мы с Панфиловым делали, что-то доказывали, с кем-то встречались, но ничего не вышло. Хотя кровавого сопротивления не наблюдалось, было нечто вялотекущее… Но и это невозможно было преодолеть. Было очень горько, но у меня не было желания делать какие-то решительные шаги, было как-то непонятно — никто вроде не запрещал. Картина лежала и ожидала чего-то своего. Но вот что интересно — многие такого лежания не выдерживали. И когда их реанимировали, то они уже никому не были нужны. «Тема» оказалась востребованной. В ней была проблема духовной гибели человека. Проблема гибели основ, ради которых ты живёшь. Когда ты теряешь смысл — ради чего всё, для чего ты ходишь, ездишь, двигаешься, пишешь, заседаешь, совещаешься, выступаешь, защищаешь… Ради чего? И тогда наступает такая чудовищная депрессия, которая заставляет опускать руки, отключает голову. Что-то в этом смысле происходит о Кимом Есениным. Тема эта вечная во все времена и годы.

Надо сказать, у меня было несколько удивлений в жизни. Я снимался в очень интересной картине, у режиссёра мирового значения — Юлия Райзмана, в «Частной жизни». История человека, который вышел на пенсию и потерял смысл жизни. И когда эту картину повезли в Венецию, на кинофестиваль — к чему я это говорю, сейчас поймёте — я поехал туда на два дня, потому что на большее денег не дали. Поехал, показался, покланялся и скорей домой! Это называлось «участие в международных связях». Короче говоря, когда «Частную жизнь» повезли в Италию, я подумал: ну, хоть в Венеции побываю! А картина имела грандиозный отклик. Оказалось, что тема беспристанища и тема детей и родителей вечна и интернациональна! Эта картина получила «Золотого льва» (на самом деле два приза — специальный приз жюри Райзману и приз Ульянову — ВМ) и имела гигантские рецензии в самых крупных газетах.

Вот примерно так и с «Темой». Она, кажется, была в Западном Берлине и ещё где-то (в 1987 г. на Берлинале «Тема» получила «Золотого медведя» — ВМ). Эта картина, когда вышла спустя семь лет после того, как была закончена, не потеряла своего значения. Это, конечно, картина элитарная, рассчитанная на умного зрителя, в ней нет лобовых решений. За этим простым, первый слоем жития — приехали, уехали, едят, пьют, хоронят, разговаривают и т.д. — есть целый пласт другого мира, который нужно высчитывать, как бы  проглядывать.

У меня было несколько работ в кино, которые я вспоминаю не только с радостью, но и с ощущением какого-то багажа, который я получил. Так я снимался у Райзмана, так снимался у Пырьева, у Панфилова — абсолютно разные режиссёры! Так снимался у Басова, у Алова и Наумова. Короче говоря, у меня было несколько встреч, которые были для меня абсолютно необходимы и важны. Вот среди этих работ и «Тема», в которой я, думаю, что без преувеличения, сыграл судьбу большей части моего поколения, в том числе и самого себя.

Панфилов вообще авторский режиссёр. Он не может жить в одной плоскости, а делать о другом. Он не из этой категории. Он делает кино своим сердцем, своими знаниями, своей эстетикой, этикой. Он как бы вложил себя в фундамент этой картины. Это, быть может, одна из самых важных его работ, одна на самых серьёзных. Потому, что раньше у него были более локальные картины.

А здесь глобальная тема, решенная камерными средствами и акварельными красками. И я горжусь тем, что он в конечном счёте выбрал меня.
Хотя я в этом смысле актёр не обиженный. Вообще, самый парадоксальный случай — о четырьмя «ленинскими» картинами на телевидении. К 100-летию Ленина были сделаны четыре картины по сценариям Михаила Шатрова, все основанные на документах. Они были не только запрещены, они были чуть ли не смыты, и какая-то женщина спасла эти плёнки, спрятала где-то там в окладе, в углу, и они там сохранились. Но двадцать лет не было этих картин. Интереснейшая вещь — люди клянутся Лениным, как Христом, и в то же время боятся показать его во всей многогранности.

Ну и, конечно| самый мой известный фильм — это «Председатель», который буквально в щёлку успел просунуться, не то был бы захлопнут на те же двадцать лет, как пить дать. Дело в том, что фильм был закончен перед октябрьским пленумом ЦК 1964 года, и режиссёр Салтыков должен был ехать в Сочи, где отдыхал Хрущёв, чтобы показать ему картину. А на пленуме Хрущёва сняли, и когда мы сунулись с картиной, было не до нас. А прокатчики просили фильм, понимая, что на нём можно заработать. И кто-то там сказал: ладно, дайте им то, чего просят… И 29 декабря, как сейчас помню, 1964 года, состоялась премьера в Доме кино. Когда я пришёл, то услышал, что разосланы правительственные телеграммы с приказом запретить картину. Но прокатчики сказали: ведь уже продано на несколько миллионов рублей билетов, как их вернуть? И тогда Брежнев или Косыгин, не помню, кто, брякнул: на день бы раньше спохватились, и всё, а теперь поздно. И «Председатель» пошёл, хотя секретарь по пропаганде и агитации ЦК Украины Скаба назвал его вражеской
вылазкой против партии. Такие вот дела – сначала объявили подрывной, а потом Ленинскую премию дали. Вообще, наш мир — безумный мир!

Найдётся ли когда-нибудь человек, который напишет, какие мы выкидывали кунштюки, уму непостижимые по глупости, неожиданности, немотивированности?!