Герман Гессе. Письмо молодому немцу, 21 сентября 1919 г.
«Вы пишете мне, что вы в отчаянии и не знаете, что делать, не знаете, во что верить, не знаете, на что надеяться. Вы не знаете, существует Бог или нет. Вы не знаете, имеет жизнь какой-нибудь смысл или нет, имеет отечество какой-нибудь смысл или нет, лучше употреблять свои силы на освоение духовных богатств или просто набивать себе утробу, поскольку всё равно ведь мир так скверно устроен.
Я нахожу состояние вашей души совершенно нормальным. Что вы не знаете, существует ли Бог, и что вы не знаете, существуют ли добро и зло, — это гораздо лучше, чем если бы вы это знали. Пять лет назад, если вы можете это вспомнить, вы, вероятно, знали довольно точно, что Бог есть, и так же точно знали, где добро и где зло, и вы, конечно, делали то, что казалось вам добром, и пошли на войну. И с тех пор целых пять лет — лучшие годы вашей юности — вы неотступно совершали это добро, стреляли, шли в атаку, валялись в грязи, погребали павших, перевязывали раненых, но постепенно это добро сделалось сомнительным и со временем стало совершенно неясно, не является ли сие прекрасное добро, которому вы служили, злом
или глупостью и великой нелепостью.
Так оно и было. Добро, которое вы некогда так точно себе представляли, оказалось, очевидно, не истинным добром, не тем нерушимым, вечным добром, и бог, о котором вы тогда были наслышаны, не был истинным Богом. То был, надо полагать, национальный бог наших консисториальных советников и военных поэтов, тот бог, что восседает, яко на престоле, на пушках, избрав любимыми цветами чёрный, белый и красный. Конечно, то был бог, и весьма могучий, грозный, более великий, чем Иегова, и в жертву ему приносились сотни тысяч кровавых закланий, в его честь вспарывались сотни тысяч животов и разрывались на клочки сотни тысяч лёгких, он был более кровожаден и жесток, чем любой языческий божок или идол, а сии кровавые жертвоприношения сопровождались пением жрецов, то бишь наших теологов, исполнявших дома свои хорошо оплачиваемые гимны. И те остатки религиозного чувства, которые тлели ещё в наших оскудевших сердцах и в наших столь оскудевших и обезлюдевших храмах, погибли напрочь. Обратил ли кто-нибудь внимание, подивился ли кто-нибудь тому, как наши теологи сумели похоронить за эти четыре года свою собственную религию, своё собственное христианство? Они служили любви и проповедовали ненависть, они служили человечеству и перепутали человечество с казённым учреждением, где они получают жалованье. Они (не все, разумеется, но их предводители) хитро и многоречиво доказали, что война великолепно уживается с христианством и что можно быть безупречным христианином и в то же время превосходно стрелять и колоть штыком. Совместить это, однако, нельзя, и если бы наши обе церкви не были бы церквами на службе у трона и войска, то были бы воистину церквами Господа, они стали бы в годы войны тем, чего нам так страшно недоставало: оплотом человечности, святыней для обездоленных душ, постоянным призывом к сдержанности, мудрости, любви к человеку, служению Богу.
Пожалуйста, поймите меня правильно! Не подумайте, что я упрекаю кого-то! Я хочу только назвать вещи своими именами, никого не обвиняя. К этому у нас не привыкли, у нас привыкли только к крику, обвинениям, ненависти. Люди нашей эпохи — и мы, немцы, не менее других — обучились роковому искусству виноватить других, если нам самим плохо. И только против этого я и выступаю, в этом и есть все мои упрёки. В том, что вера наша оказалась столь слаба, в том, что казённоспасаемый бог наш оказался столь кровожаден, в том, что мы не смогли отделить добро от зла, мир от войны, — во всём этом все мы равно виновны, хоть и равно невиновны. Вы и я, кайзер и пастор — все мы соратники в этом деле и не можем упрекать друг друга.
Если вы теперь задумаетесь над тем, где можно было бы найти утешение и нового, лучшего бога и веру, то вам, посреди вашего теперешнего одиночества и отчаяния, сразу же станет ясно, что просветление не придёт больше извне, из специальных источников, из Библии, с кафедр, с тронов. Не может оно прийти и от меня. Его вы сможете отыскать только в вас самих. Оно там, где обитает Бог — более высокий и вечный, чем патриотический бог 1914 года. Мудрецы всех времён постоянно возвещали о нём, но придёт он к нам не из книг, он живёт в нас самих и должен проснуться в собственной нашей душе, иначе всякое знание о нём бесполезно. Он живёт и в вас, этот Бог. В вас прежде всего — в вас, разбитых, отчаявшихся. Люди, страдающие от бед своего времени, не бывают маленькими. И не бывают дурными те люди, что не довольны богами и божками позавчерашнего дня.
Но куда бы вы ни кинулись теперь, нигде не встретите вы пророка и учителя, который снял бы с вас тяготы поиска и обращения к себе самому. Весь немецкий народ, все мы сегодня в таком же положении, как вы. Мир наш рухнул, гордость сломлена, деньги пропали, друзья погибли. И вот мы — почти все мы — ищем по старому доброму рецепту виновного, ищем злодея, называем его Америкой, называем его Клемансо, называем его кайзером Вильгельмом или ещё как-нибудь, бегаем с этими обвинениями по кругу и не достигаем цели. Довольно было бы, однако, хоть на час отбросить этот детский и не очень разумный вопрос о виновном и вместо него задать другой: «А как обстоит дело со мной самим? Насколько я сам невиновен? Не был ли и я где-то слишком шумен, слишком нагл, слишком легковерен, слишком суетен и тщеславен? Где во мне та почва, на которую могло пасть посеянное дурной прессой семя удушливой веры в национального Иегову и во все прочие, столь быстро сгинувшие заблуждения?»
Час, в который задаёшь себе подобные вопросы, не из приятных. Кажешься себе слабым и дурным человеком, маленьким и придавленным тяжким гнётом. Однако раздавленным до конца себя не чувствуешь. Просто убеждаешься: вины нет. Нет ни злодея кайзера, ни злодея Клемансо, и никто не прав — ни победившие демократии, ни побеждённые варвары. Виновность и невиновность, правота и неправота — это упрощения, это детские понятия, и первый наш шаг к святыне нового бога — в понимании этого. Благодаря этому мы не научимся ни предупреждать будущие войны, ни возвращать себе богатства. Мы научимся только одному: не обращаться с наболевшими вопросами, со всеми нашими «проблемами вины» и проблемами совести ни к старому Иегове, ни к фельдфебелю, ни в редакции газет, ожидая от них решения, — но решать их в собственном сердце. Мы должны решиться стать не мальчиками, но мужами. Люди будущего, быть может, объяснят потерю нами флота, машин, денег в том духе, что вот, мол, отняли у ребёнка все его великолепные игрушки, и ребёнок, вдоволь наплакавшись и набранившись, успокоился и стал мужчиной. По этому пути мы и должны идти, другого нет. И первый шаг на этом пути каждый из нас делает в одиночку, в собственном сердце.
Перечитайте, коль уж вы любите Ницше, последние страницы тех «Несвоевременных размышлений», в которых речи нет о пользе и тщете истории! Прочтите слово за словом ещё раз те места о молодёжи, на долю которой выпал жребий свернуть шею гибнущей псевдокультуре и начать всё сначала! Как суров, как горек этот жребий — и как велик, как свят! Эта молодёжь и есть вы, все вы, сегодняшние юноши, в сегодняшней побитой стране. На ваших плечах эта тяжесть, в ваших сердцах — задача.
Но не останавливайтесь перед Ницше или перед каким-нибудь другим советчиком и пророком. Не наше дело — учить вас, снимать тяжесть с ваших плеч, указывать вам путь. Наше дело — лишь напомнить вам о том, что Бог существует и что Бог этот живёт в вашем сердце и там вы должны искать его и беседовать с ним».
